…Ее выступления проходят хорошо, даже очень хорошо. Да и самой Анне кажется, что она помолодела, голос звучит свежо и уверенно, и, как бывало раньше, именно в концертах она набирает живительную энергию, каждый раз как бы дающую возможность возрождаться, выходить победителем в схватке с недугом. Неужели последствия катастрофы и сама катастрофа будут терзать и преследовать ее всю жизнь? Так приходится все время бороться. За песни. За расположение зрителей. За собственное здоровье...

     А с ногой все хуже. Боль, долго не приходившая, опять вернулась. И застряла в ноге, как заноза, грозит поселиться там навсегда. Анна, превозмогая боль, едет на концерты, и, глядя на нее, разговаривая с ней, трудно поверить, что она так страдает физически. Анна рада, что этого никто не замечает, что никто не лезет к ней с расспросами, со словами сочувствия...

     Звонили из “Пагарта” — Анна должна ехать в Австралию.

     — Береги себя! — говорит на прощание Збышек. — Знаешь, Анна, я чувствую свою вину, что отпускаю тебя в таком состоянии работать.

     — Что ты говоришь, — улыбается Анна, — какая работа! Я почти туристка, еду вот в Австралию...

     В самолете случился приступ дурноты. В полете никогда с ней этого раньше не бывало.

     “Ничего, надо постараться думать о чем-то хорошем, о том, какой забавный и послушный маленький Збышек, и о том, какое это счастье — что он есть”.

     В Мельбурне тепло — не жарко, а именно тепло, — дышится легко, и Анна приветливо улыбается новым знакомым, на сей раз австралийским полякам, нашедшим приют здесь, за морями, за лесами, далеко-далеко от родины.Неизвестно, зачем она приехала сюда — выступать или отвечать на вопросы: “Как там у нас — на родине?”, “Как вы относитесь к “Солидарности”?”

     Да, в Польше не спокойно. Только и слышно о забастовках, о новых требованиях “Солидарности” к правительству... Но как рассказать этим оторванным от Польши людям, руководствующимся старыми призрачными понятиями и накрепко засевшими в них эмоциями, о том, что происходит в Польше? О том, что социализм, его идеалы стали частью сознания людей, и о том, что возврата к прошлому нет?!

     Анна выходит на сцену концертного зала “Мельбурн” и поет: “Быть может, где-то далеко-далеко лежит лучшая страна и там красивее, богаче и наряднее. Но сердцу дороже всего песня над Вислой и песок Мазовша”.

     Она ждет не дождется обратного рейса в Варшаву. Как там дома? Как ее Збышеки? Она уже совсем не думает о себе, о собственном нездоровье, о постоянной боли в ноге, В самолете исступленно смотрит в окно, как будто пытается увидеть с высоты полета Польшу и милых, дорогих ее сердцу людей.

     И все-таки — больница! Знакомый запах лекарств, белые халаты медицинских сестер и врачей. Пока никакого лечения — идет обследование. Она понимает, что врачи ставят под сомнение предыдущие диагнозы. Приглашен крупнейший специалист-онколог. И вот окончательный диагноз-приговор: “Нужна немедленная операция”.

     — Нет, на операцию я не соглашусь, — решает Анна, — Сердцем чувствую, что светило ошибается. Надо попробовать другие средства.

     “Другие средства”! Трудно, да и невозможно винить Анну в избранных ею “других средствах” — в обращении к знахарям и экстрасенсам, к лечению голодом и травами. Порой ей становилось лучше, на какое-то время боли уходили и она чувствовала себя почти здоровой: играла с маленьким Збышеком , садилась к пианино и начинала подбирать мелодии песен, погружаясь в огромный и прекрасный мир, принадлежащий ей одной, — мир, в котором она всегда была счастлива. Она звонила пану Анджею. И он, радостный, всегда готов был мчаться, собирать музыкантов, искать площадки, хотя было не до концертов. И Збышек и мама пытались оградить Анну от всего, что происходит за стенами дома, от грозных и тяжелых испытаний, выпавших на долю всех граждан Польши. На письма из Советского Союза она набрасывалась с особой страстью. По-прежнему писали ее почитатели: видят ее здоровую и невредимую по телевидению, ждут встречи с ней на концертах. Качалина прислала клавиры новых песен.

     Несколько раз звонили с Московского радио, по телефону записали интервью с ней, и она, хоть и не любила давать интервью, на сей раз говорила много и охотно.

     Самолечение давало временные и ненадежные результаты. Врачи настаивали на хирургическом вмешательстве... И опять больница, операционная, склонившиеся над ней лица хирургов.

     — Все хорошо, пани Анна, — говорит пожилая медсестра, — скоро выпишем вас домой. Будете петь.

     Ну вот, так всегда. И там, в Италии, и здесь, в Польше, ее успокаивают одними и теми же словами:

     “Скоро опять будете петь”. Летчикам они, наверное, всегда говорят: будете летать, шоферам — ездить, балеринам — танцевать. А ей — петь!

     А ведь действительно: петь для нее — это самое главное. Без громких слов она может это сказать самой себе. Она почему-то сравнивает свое тогдашнее положение, после катастрофы, с нынешним. И тогда и сейчас — борьба за жизнь, за возвращение. Тогда победила Анна...

     Домой ее выписывают довольно скоро. Быстрее, чем она предполагала. Но самочувствие ее не улучшается. Сил едва хватает, чтобы ударить по клавишам. Никто никогда не видел, как она плачет. Сейчас она рыдала в голос. Не стесняясь ни себя, ни своего собеседника в Москве, который в ужасе слушал ее на том конце провода. Слова ее были временами неразборчивы. Она почти кричала:

     — Я больше никогда не буду петь! Мы никогда больше не увидимся!

     Она дремала в кровати, склонив голову на плечо, когда в комнату влетел Збышек.

     — Анна, тебя приглашает Московское телевидение...

     — Какое телевидение, какая Москва — в таком состоянии? Я еще нездорова. Вот поправлюсь...

     — Тебя приглашают на лечение. Надо ехать...

     Весь вечер она собиралась. Казалось, силы вернулись к ней.

     Утром она была совершенно готова. За час до отлета самолета потеряла сознание...

     Операция следовала за операцией. И вновь врачи поражались ее терпению, ее “умению” переносить физические страдания, ее уверенности, что и в этой схватке с тяжелейшим недугом, безжалостно поразившим и продолжавшим поражать ее организм, она победит.

     Ее снова выписали из больницы и спустя месяц возвратили обратно. И снова операция. И снова нечеловеческая, безумная боль. И наступает момент, когда кажется, что смерть — избавление от всех земных мук...

     Она как бы продолжала существовать в двух измерениях: одно — физические страдания и болезни, другое — мир музыки, который сопутствовал ей всю жизнь и который по-прежнему был рядом...

     Качалина прислала кассету с записями новых песен А. Пахмутовой, Е. Птичкина и Т. Берикашвили, написанных специально для Анны.

     Когда возвращалось сознание, начинал работать мозг, она просила поставить эту кассету. Анна написала несколько благодарственных слов Качалиной. Она бы написала и больше. Но не было сил...

     Она думала: неужели это все? Конец? Никогда она не увидит небо, солнце, траву? Не увидит взрослым своего сына? Не выйдет больше на сцену, навстречу людям, которых она так любила и которые, наверное, любили ее...

     Она умерла 26 августа 1982 года в Варшаве на сорок седьмом году жизни.

     Ивсе-таки Анна Герман вышла победительницей и из этой схватки со смертью. Своим мужеством, своим светлым жизнелюбием она не только отсрочила исполнение неумолимого приговора. Но и доказала, что физическая смерть не властна над подлинным талантом, над нравственной и духовной чистотой, над человеческой порядочностью. Над всем тем, что для нас, ее современников, так счастливо соединилось с ее обликом и голосом — голосом нашей “Надежды”

|Назад| |Далее|

|Герман| |Судьба| |Песни| |Фотографии|

ГОСТЕВАЯ КНИГА

ПОЧТА

---