«Тогда пишу — диктует совесть...»
Еще не написана хроника 70-х. Еще не cнят правдивый фильм-документ
об этом десятилетии. Но и тогда, когда будут наконец,
названы все правые и виноватые, в тот самый момент, когда будет
отмонтирован последний кадр в этом фильме и дописана последняя
страница в этой хронике,— из их безвоздушного пространства легко
выскользнет довоенной конструкции самолетик.
Как и в той, двадцатилетней давности ленте, за штурвалом будет
молодой и веселый, с невозможно весёлыми глазами мальчишка с
московской окраины. Свободный, как прежде, он поведет свой
пикирующий бомбардировщик все дальше, дальше, в самую даль.
Итак, что же мы знали о нем — об Олеге Дале?
Да, в сущности, ничего.
Учился, наверное, в Москве, где-то снимался, то появлялся, то
исчезал, куда-то из театра уходил, а может, приходил?
Был, говорят, с характером, но милый, талантливый, скорее всего,
даже очень талантливый: нет-нет да и мелькало что-то такое...
Казалось, забвение как вор крадется к нему. И вот —
моноспектакль по стихам Лермонтова, чудом уцелевший, чудом
восстановленный, пролежавший-таки два (!) года на радио и наконец
явленный радиоаудитории 5 июля 1987 года моноспектакль «Наедине
с тобою, брат..».
Что же произошло в тот июльский вечер, какое событие так
поразило людей, оказавшихся у приемников, что они, забыв про
телевизор, ужин, разговоры,— да мало ли чем хорош летний вечер? —
взяли лист бумаги, ручку и сели — многие впервые в жизни — писать
письмо на Радио, как это сделал девяностодвухлетний Петр Павлович
Замко:
«Пятого июля сего года я прослушал по радио передачу по
произведениям М. Ю. Лермонтова.
Она была передана с большим интересом, справедливостью и
энергичными трудами. От всей души посылаю благодарность всем, кто
участвовал в ней, а особо —тому, кто ее читал с такими правилами,
чувствами и мелодиями. И когда читал "Выхожу один я на дорогу"—
это моя любимая песня,— я чувствовал, что ко мне вернулись мои
молодые годы, когда я давным-давно по вечерам тихо пел ее под
гитару в моем любимом цветнике...»
«Пишу сейчас же после передачи. Какое сильное впечатление!
Какой голос! Какие интонации! Какое настроение! Каждое слово
проникало в душу... Слушала затаив дыхание. Какой талант погиб в
расцвете сил!
Р. S. Никогда прежде не писала ни на радио, ни на телевидение.
А. Малышева. 5.VII.87. 20.30».
«Такого изумительного прочтения слышать не приходилось: голос,
дикция, интонации, композиция, подбор стихотворений, глубокое
прочувствование текста, музыкальное сопровождение, монолог как бы
в зрительном воображении — все это слилось и произвело огромное
впечатление.
Профессор, д-р мед. наук Г. П. Щульцев 5.7.87. 20.30.».
«Очень просим вас повторить эту передачу, она нас задела до слез.
Слов нет, потому что их слишком много. Муж и жена Никишины,
Подольск».
«Прекрасно, трогательно, талантливо.
Спасибо всем, кто сохранил и возродил это бесценное горение. В
течение короткого времени — так быстро прошло это чтение —
Лермонтов Михаил Юрьевич был совсем рядом, казалось, он войдет и
спросит:
— Вы поняли мои стихи?
Если бы это произошло, ответ был бы таким:
—Да, конечно, благодаря О.И.Далю мы чувствовали все ваши
переживания, на миг были вместе с Вами... Спасибо.
Трудченко Р. А., г. Лиепая».
То, что вы прочли,— лишь малая толика того «шквала» писем,
который обрушился на Литературно-драматическую редакцию
Всесоюзного радиовещания сразу же после 5 июля.
Характерно вот что: почти все авторы указывают не только день,
но и час — до минут! — встречи с передачей и эфире, словно отмечая
крупное событие в личной жизни.Всего десять стихотворений читает Олег Даль.
Десять стихотворений, знакомых нам бог знает с какого возраста.
Они обнимают, в сущности, одно, главное и последнее, десятилетие
убитого на Кавказе двадцатисемилетнего поручика Лермонтова,
пожалуй, самого молодого изо всех рано ушедших русских поэтических
гениев и самого «взрослого» среди современников.
Десять лет как десять стихов.
В них, словно под огромным давлением, спрессована его душа,
неуловимая, исстрадавшаяся, мятежная.
Даль читает, умолкает, слушает музыку и снова говорит...
Его режиссерские ремарки, предваряющие чтение, не менее
удивительны, чем само чтение, оттого что и не ремарки вовсе, а нечто
другое; и весь моноспектакль «Наедине с тобою, брат», придуманный
и сыгранный одним и тем же человеком, внутри одного и того же
душевного пространства,— и не спектакль вовсе, а исповедь поэта ли
Лермонтова, актера ли Даля или кого-то третьего, возникшего из их
единства?
Вот Даль вступает с выверенностыо музыкального инструмента
— медленно, сумрачно, безнадежно: «Печально я гляжу на наше
поколенье...» — и нас вдруг пронизывает мысль: это же наше, это — о
нас, о сегодняшних, и ощущение беспощадной правды уже не оставит
нас до самого конца спектакля.
Даль строит его словно между двумя полюсами, между двумя
крайними состояниями души, создавая тем самым необходимое для
работы ума и сердца «высокое напряжение». Он движется от
«критической точки» отчаяния к просветлению, как путник,
мучительно и неостановимо восходящий в гору: то почти соскальзывая
в провалы, то взбираясь высоко на кручи к залитой солнцем
вершине.
Удивительно, но в далевской партитуре моноспектакля
действительно стоит пометка: «Реквием»...
Реквием — по кому или по чему?
Он родился в 1941 году, и этот год навсегда остался в нем —
слабыми, легкими головокружениями и приступами тошноты; он
остался в нем нивесть откуда взявшейся стойкостью бойца.
Какая-то тихая несгибаемая стойкость во всех его героях —
непризнанных изобретателях, Иванушках-дурачках, служивых,
начиная с пленительного Жени Колышкина из «Жени, Женечки и
«катюши», фильма нелепо отнятого у зрителей по чьей-то неразумной
воле.
В нем жил очень веселый человек: мечтал об эксцентрических
ролях, его чтение юмористических рассказов нызывало гомерический
хохот; в нем жил очень невеселый человек: его любимым героем с
детства стал Печорин, он тогда уже мечтал сыграть эту роль; в нем
жил мудрец: посмотрите, он открывает листы давно знакомой книги, и
это — словно другая книга, и голос Лермонтова — совсем иной...
Так кто же он, Олег Даль, создавший реквием в неполные сорок
лет? Вопросов здесь больше, чем ответов.
Бывают в истории целые десятилетия, подобные, как двойники,
десятилетия, создающие почти одинаковый тип людей, сходную
общественную атмосферу, когда дела, поступки, судьбы словно
отражаются в некоем историческом зеркале.
Годы, и в буквальном смысле «павшие» на юность и молодость
автора «Завещания», стали едва ли не самыми озорными в истории
России.
То, что случилось сразу же после невиданного взлета
национального самосознания, увенчавшегося выходом интеллигенции
на Сенатскую площадь, было столь же шеломляющим по уровню
нравственного падения:
именно тогда, по воспоминаниям Герцена, «явились дикие фанатики
рабства, одни — из подлости, а другие уже — бескорыстно».
Клевета, измена, каменное равнодушие, назвавшиеся
"благонамеренностью», сгустились до туманности, из котрой
выступила зловещая фигура.
По «небу полуночи» юного поэта, где прежде летал с "тихой
песней» его Ангел, теперь молча летел холодный, как сама смерть,
Демон.
Что-то необратимое происходило с этим поколением, самим
поэтом; какая-то ржа разъедала их изнутри, весь мир начинал
раздваиваться: за спиной у Нины стоял, дышa ядом, Арбенин; лучшие
колосья падали, не успев созреть.
1841 год стал для Лермонтова годом ухода; для автора
моноспектакля о Лермонтове, век спустя — годом прихода: ровно сто лет
минуло с тех пор, как навсегда захлопнулись
двери за первым и распахнулись перед вторым.
Здесь будет много почти фантастических совпадений:
совпала «группа крови» эпох, самих натур, и это определило все. Главный и
мучительный вопрос русской интеллигенции «о границах свободы и
зависимости» (Лев Толстой) стал главным и для поколения Олега Даля.
«Весь моноспектакль от начала до конца произвел на меня
потрясающее, переворачивающее душу впечатление. Олег Даль сумел в
этом спектакле стихами великого поэта раскрыть трагедию своей личности
и драму своего поколения. В созданном им спектакле — горькое обвинение
времени и обществу, в котором он жил, беспощадный суд над собой и
своим поколением: над его слабостями, уходом от тяжелой борьбы с
бюрократией, ложью, приспособленчеством. Особенно потрясает глубокое
душевное одиночество этого талантливого человека, неутолимая жажда
доверия, понимания, трагическое переживание своей неосуществимости,
невысказанности.
По своему возрасту я отношу себя к поколению Олега Даля. Его
моноспектакль, как его завещание художественное, является, на мой взгляд,
не только ценностью искусства, но и одной из составных совести нашего
поколения, совести болезненно честной и жаждущей справедливости,
социального действия.
И. Элентук. г. Томск».
...Нет, неправда, что мы ничего не знали о нем: не зная подробностей,
мы догадывались о главном — Даль из тех, кому почти всегда плохо, ведь
такие, как он, первыми бьют тревогу, когда на море еще штиль и небеса
лазурны.
Его участь была написана на его твердо очерченном лице с прозрачно-
чистыми глазами и беззащитной улыбкой. В нем были душевная
изысканность и высокое чувство чести.
Как его любимый поэт, он выходит на дорогу один;
его сражение со злом происходит скрыто, в душевной глубине, и это
одиночество художника у Олега Даля — почти вселенское.
Среди живой жизни миров и говора звезд он тем горше чувствует
свою опустошенность и смертельную усталость, ибо всегда на дороге
один.
Бездарная, претенциозная, полная презрения к «отеческим гробам»
публика, мелкотравчатая, циничная журналистика... Слушая Даля, мы
видим их, эти убогие лица, пустые глаза, напыщенные жесты...
Душевная эволюция, которую переживает Лермонтов в моноспектакле
Олега Даля, душевная эволюция самого исполнителя — почти осязаемы.
Он, точнее они, бьются со своим неизбывным Демоном в полной
тишине, не слыша ни единого отзвука, ни намека на эхо, отдавая каплю по
капле свою кровь за звуки небесной гармонии, не утоляющей острой
душевной тоски.
В момент наивысшего отчаяния, кульминационный для передачи, когда
силы героя на исходе, и он бросает жизни, как врагу, перчатку, происходит
невероятное.
Его душа начинает расти, расширяться, как некая новая Вселенная. Она
поднимается ввысь, пролетая птицей над лесами и степями, над их
молчаньем, их колыханьем, становясь равновеликой им, и тогда вместо
яростного «ненавижу», возникает «люблю...».
В «Великом муже», «Завещании» приоткрывается тайна столь же
«странной», как и любовь к Отечеству, любви Лермонтова к человеку. Здесь
Даль словно ставит — лицом к лицу — напротив черного портрета,
написанного «Думой», иной: светлый, сияющий,— но чей же?
...Мы скоро начнем забывать, если не спохватимся, о тех, кто своими
нечеловеческими усилиями приблизил то, что вошло сегодня в нашу жизнь.
Мы начнем забывать, если не захотим помнить, о той поре, когда просто
оставаться самим собой, не подличать, быть порядочным человеком
составляло гражданский поступок, о духовном подвиге тех, кто в
бесчеловечные времена выбрал себе любовь.
Умирает простой солдат, и у Лермонтова перед этим огромным
событием меркнет все: собственные душевные метания, боль за
потерянное поколение, «волшебная флейта» искусства... Все и вся
меркнет перед величием этой души, потому что ее любовь простирается
за черту жизни. С этой нравственной высоты все вещи получают наконец
истинные масштабы, а облик того, кто уходит так кротко и величаво,
обретает былинный размах. Только он один — бесконечно одинокий,
умирающий без единого слова проклятия, но со словом прощения,— в
силах сокрушить мертвящую силу безверия, искупить какую-то
огромную вину всех перед всеми. Именно этот тихий и ни с чем не
сравнимый подвиг будет оценен — верит Поэт, а с ним автор
моноспектакля — «поздним потомком», по нему только одному
справит он свою «блистательную тризну».
Душа наконец освободилась от казавшегося бессмертным
Демона, словно кто-то сомкнул единым движением разомкнутую было
цепь, и по ней мощно и необратимо пошел ток.
Рассказывает С. Филиппов, сотрудник Государственного
литературного музея:
— В 1983 году у нас в отделе звукозаписи раздался звонок:
сообщали, что в Литературный музей принесли магнитофонную
запись. Пленку передала вдова Даля, актер читает Лермонтова. Поехал
туда, честно говоря, без особого энтузиазма: я знаю эти старые
зашумленные пленки, да и что там еще нового может быть в Лермонтове?
Прослушивание происходило по чистой случайности в бывшей
трапезной бывшего Высокопетровского монастыря, где прекрасная
акустика, и как только раздались первые звуки музыки, я понял, что
пленка в ужасном состоянии. Но когда я услышал голос, меня как
током пронзило — от этого невозможно оторваться.
Я не просто услышал голос Лермонтова — передо мной
открылась огромная личность...
Это была кассета с пленкой, записанной на бытовом магнитофоне
системы «мыльница». У Олега было только две кассеты, и он их гонял
«в хвост и в гриву». Он любил Самойлова, Левитанского, взахлеб
читал Пушкина, но как только обратился к Лермонтову, уже никого
другого не читал — это был его поэт.
Он вынашивал идею моноспектакля для Концертного зала имени
Чайковского — идею спектакля, построенного по приципу реквиема.
История восстановления записи — это отдельный рассказ; для меня это
было нечто большее, чем просто работа...
Саму очистку от шумов, так называемых «затыков», я делал два
месяца, а сведение (текста и музыки) — два дня, причем качество
технического уровня возрастало по мере работы. Многое приходилось
додумывать, угадывать в периодичности пауз, но как только я
«схватил» его ритм, все выстроилось окончательно. Фирма «Мелодия»
делала свою пластинку по этому макету, произведя сокращения по
музыке, а на радио, прослушав оба варианта, остановились на первом,
оригинальном.
Рассказывает Н. Большова, редактор:
— Я постоянно готовлю альманах «Читателя найду в потомстве
я...», альманах о жизни нашей классики сегодня, работаю над ним уже
одиннадцать лет, люблю эту передачу, но за все эти годы у меня не
было ничего подобного.
Ведь обычно пишут как: «Я прослушал, мне было интересно...»
Такого количества таких откликов на передачу я не получала никогда.
Два года я ходила с магнитофонной записью моноспектакля и
уговаривала хотя бы ее прослушать, потому что была уверена: стоит
только услышать ее, как разрешение будет дано.
Так оно и получилось.
Удивительный случай произошел, когда мы готовили передачу к
эфиру. Меня попросили сократить время звучания, так как иначе
передача не встраивалась в сетку программы.
Я пошла — с тяжелым сердцем — к опытнейшему мастеру
операторского цеха Ю. Тарасовой и попросила ее (если уж резать, так
пускай это сделает она) сократить, где найдет возможным,
музыкальные паузы.
Юлия Константиновна прослушала весь моноспектакль, от начала
до конца и, наверное, впервые за многие годы, наотрез отказалась.
— В этой пленке все на месте,— сказала она.— Если вам нужно
сокращать, пускай это делает кто хочет, а я этого делать не буду.
...Спектакль окончен. Закончились, как мгновение, эти полтора
часа Лермонтова и Даля, закончились, но — не для нас.
Быть может, давно с такой силой не ощущали мы масштабы
постигшей нас утраты, а за ней — масштабы иных утрат, которыми мы
расплатились и расплачиваемся за годы, когда наши кони — по
Высоцкому — «влекли нас сонной державою, что прокисла, опухла от
сна...».
Давно с такой силой не ощущали мы связь времен и меру своего
долга.
В массе писем, заваливших редакцию после передачи, идущих до
сих пор, есть часто повторяющаяся ошибка: слушатели называют
моноспектакль так: «Поговори со мною, брат». Это — знаменательная
ошибка; и хочется повторить вслед за ними: «Поговори со мною, поговори...»
Т. Никитина.
|Назад|
ГОСТЕВАЯ КНИГА
ПОЧТА
|
