— Все у нас началось с Витиного звонка. Он сказал, как жалеет, что мы были не знакомы с ним, когда создавались «Бременские музыканты». Он бы не хуже Анофриева, а, может быть, и лучше, мог бы все исполнить: «Моя мечта — сделать что-нибудь в мультипликации или в кино!» Я тотчас же ответил: «С удовольствием!». Как раз тогда мы с Геннадием Гладковым задумали делать продолжение «Бременских музыкантов», готовился еще мультфильм и пластинка «Голубой щенок». Я рассказал Вите сюжет «Голубого щенка», и он сразу же загорелся этой идеей.

     Вскоре произошла у них какая-то размолвка с Резником и Ландграфом, он с ними расстался и, опять же в телефонном разговоре, предложил мне: не хочу ли я написать пародии для него, для очередного Дня милиции? Тогда милиционеры устраивали лучшие концерты, для звезд было престижно выступать там, и даже авторам сулило какие-то блага, но какие именно, я не могу сообщить, так как сам их не испытал. И вот жду-жду, День милиции приближается, а Чистякова нет, ни звонка, ни его самого. Я был уверен, что он нашел кого-то другого, даже переживал слегка, потому что его обожал, видел по телевидению все его выступления, обожал давно и заочно, и для меня его звонок был большим счастьем, я был готов сочинять для него специально и даже был готов изменить ради него Анофриеву. На носу двенадцатое число, и вот одиннадцатого вечером раздается звонок: «Я сейчас приеду! Ждите меня с восьми до девяти вечера!» Мы с моей женой Мариной вышли его встречать, потому что найти нас было не так просто, мы тогда жили в Зюзино, все дома там — одинаковые пятиэтажки. Стоим у остановки, ждем час, другой, стол дома накрыт, все приготовлено к встрече, но его нет... Что делать? Собрались уже было уходить, время к одиннадцати, тут подъехало такси, и Витя, с шарфом через плечо, бодрый, веселый, остроумный, сразу «свой». Мы с женой сразу в него влюбились. Тут же, входя в дом, начали хохотать, разговаривать, и, уже не расставались...

     Если бы жена моя не была всему свидетелем, то это могло бы подозрительным показаться, потому что у нас с ним была даже не дружба, а любовь, любовь с первого взгляда. И любовь семьями, которая перешла еще и на Наташу. Дальше случилось так, что мы практически не расставались до самого последнего майского дня. Вскоре после знакомства поехали в Ленинград, жили у него десять дней, Новый год встречали вместе, по всем концертам ездили с ним, даже если у него было по три-четыре концерта в день. Затем стали уговаривать его переехать в Москву. В ту первую встречу сели за стол, разговаривали так, будто мы сто лет знакомы, а потом где-то часов в двенадцать он сообщил, что назавтра утром назначена репетиция концерта, а вечером уже сам концерт, и нам с ним нужно сделать шесть пародий. Я растерялся: «Обожди, ну, допустим, я напишу, но как же ты все это выучишь?!» Он ответил:

     «Ничего учить не придется! Будет такой ход: как будто пришла телеграмма от Козловского, затем — еще от кого-то». И вот всю ночь, до пяти-шести утра, я писал эти пародии, потом мы с ним поехали на утреннюю репетицию, потому что я еще не все дописал и нужно было придумывать на месте, кроме того, аккомпаниатор должен был проверить — насколько мои слова хорошо звучат, ложатся на музыку, и дальше, к моему огромному удивлению, Виктор выходил на сцену уверенный в себе, абсолютный победитель, и, совершенно не ошибаясь, пел. Действительно, он заглядывал в текст, но делал это немыслимо органично, как будто читал телеграммы от звезд эстрады, у зрителей и мысли не возникало, что десять минут назад я последние слова дописывал.

     Меня это поразило! Я часто сравнивал его с Хазановым, с которым мы дружили и которого я наблюдал в творческом процессе. У Геннадия в центре — всегда работа. Работа до седьмого пота. Над одной миниатюрой он способен год работать, проверять на десятках разных людей. Гена звонил мне в час ночи, читал какие-то миниатюры, советовался. Витя же не готовился, не репетировал, причем не только в этом случае, а и во всех других. Действовал по наитию, с первого взгляда, все ему легко давалось. Но однажды, когда мы уже подружились и были у него в Ленинграде, он нам вдруг очень откровенно сказал: «Вы не представляете, как мне страшно перед началом концерта! Потому, что у меня нет ни малейшей техники, у меня голос не поставлен, и каждый раз волнуюсь: получится — не получится? Мне все время кажется, что в один момент я выйду, объявят пародию на Козловского, а у меня и близко не получится, и потому что вызываю дух Козловского, представляю, что я Козловский, и тогда у меня получается, но, я думаю, если вдруг в один ужасный момент этого не случится, то меня просто освистают, побьют».

     Тогда же не было никаких фонограмм! Перед каждым концертом он находился в каком-то супервозбуждении, что было, с одной стороны, немыслимо смешно, а с другой — даже немножко страшно. Носился по коридорам, скакал, острил, приставал к попугаю (тогда был такой популярный номер с попугаем), учил того матерным словам, отчего дрессировщица была в ужасе: «Попугай же может все это в микрофон сказать!», садился за рояль и начинал вдруг играть прелюдии Шостаковича, что-то громко объявлял, забегал в раздевалку балерин, кричал там, пугая их... То и дело перевоплощался в свой любимый образ Коммунальщика, который сопровождал его всю жизнь. Коммунальщик врывался к балеринам и начинал кричать: «Как не стыдно, почему вы совершенно голые! Немедленно одеться! Вы вообще знаете, куда вы пришли?! Здесь только что был Леонид Ильич Брежнев! Немедленно одеться, и чтобы юбки были длинными!» Каждую секунду перед выходом чем-то занимал, а ведь ему вот-вот нужно было идти на сцену. В какой-то степени это, наверное, противоречит тому, что я сказал выше о сложном вхождении в образ, но, с другой стороны, таким необычным и был его метод вхождения в образ. Видно, ему нужно было возбужденное состояние, причем каждый раз это было по-разному, немыслимо остроумно и неожиданно, но я допускаю, что кому-то он в эти моменты мог показаться полусумасшедшим или принявшим допинг.

     У Чистякова была ставка — восемь рублей сорок копеек, поэтому Виктору нужно было дать три концерта за вечер, чтобы заработать двадцать пять рублей. Он страшно стеснялся своей бедности, особенно мечтал всегда, чтобы жена была хорошо одета. Говорил: «Я должен ощущать себя звездой, быть хорошо одетым», рассказывал, что, когда у него не было дубленки, был только плащ, он никогда не выходил, ждал, пока публика разойдется полностью, потому что ему просто стыдно было перед теми, кто просил автограф, перед поклонниками. «Я должен ощущать себя звездой и иметь хотя бы один приличный костюм, хотя бы одно пальто!» Поэтому и была погоня за концертами.

     Мы вместе встречали Новый год в Ленинграде, и это было незабываемое зрелище. Витя, как говорится, ходил на пупе, кончилось все тем, что со мной случилась истерика, я просто лежал на полу, он нависал надо мной, и я только просил: «Уберите его, пусть он замолчит!» А Витя в этот момент изображал свою преподавательницу марксизма-ленинизма. Хотя я эту преподавательницу никогда в жизни не видел, но это было настолько смешно и точно, это был такой обобщающий типаж, что мне стало дурно, поэтому я и катался по полу. А Витя пытался открыть мне глаза, которые я специально закрыл, чтобы только не видеть его. Потом он провожал меня в Москву, поезд уже тронулся и поехал, а он все бежал и уморительно изображал эту тетку — преподавателя марксизма...

     Однажды вскоре после нашего знакомства он пригласил нас на свой концерт в зал «Россия». Тогда, конечно, не было у него сольных концертов, да у Виктора и не было сольной программы, его номер длился двадцать четыре минуты, и больше у него репертуара не было. Да он и не готов был — настолько мощные затраты испытывал, что просто больше выдержать не мог, умудряясь выступать по три-пять раз в день. Так вот, пришли мы в концертный зал «Россия», подошли к окошечку администратора: «Чистяков заказывал для Энтина два билета». Нет, ничего не заказывал, билетов нет. А мы пришли ко второму отделению, именно на его выступление. Тогда я решил уговорить билетерш, что-то объяснить, но объяснять ничего не пришлось, потому что обе билетерши вытаращили глаза: «Вы брат Виктора Чистякова?» Пришлось сознаться: «Да!» Они стали меня расспрашивать: женат ли он, кто у него жена, потом с готовностью пропустили. Надо сказать, что подобное случалось не один раз, правда, меня принимали не только за брата Чистякова, а когда я работал с Батыром Закировым, то и за брата Батыра. Итак, мы прошли, уселись, концерт катился к концу, мы, как и все, ждали Чистякова, но он... так и не вышел на сцену, хотя в афише был главным номером. Когда мы, ничего не понимая, пошли в раздевалку, там уже стоял Чистяков в окружении публики. «Вот, а я подстригся! Был в парикмахерской, стригся, не успел на концерт». Мы отправились к нему в номер в гостиницу «Россия», и там опять начались какие-то рассказы, веселье, Марина с Виктором выпили коньяку, а я был за рулем. Потом кто-то взглянул на часы: до отхода ленинградского поезда осталась двадцать одна минута! А назавтра у него два спектакля в Театре Комиссаржевской, причем первый в десять утра, на который он в дни школьных каникул не имел права опоздать. Мы схватились за чемодан, стали бросать в него полотенца, зубные щетки, пластинки... Витя сказал мне: «Все, вези меня!» Я ответил: «Не повезу!» Я только научился ездить, у меня тогда был кривой старый «Запорожец». Мы побежали вниз и пока дошли до первого этажа гостиницы «Россия», то по часам до отхода поезда оставалось минут двенадцать. Тогда я изменил тактику и стал говорить, что просто нереально — мне успеть доехать до Ленинградского вокзала. Он бросился ловить такси, к одной, к другой, третьей машине, пытался объяснить, что он Чистяков. Обычно это срабатывало безотказно, но на сей раз не получилось. Все отказались. Что делать? Он прыгнул в мою машину, я помчался. От гостиницы «Россия» по Китайскому проезду выехал на улицу Чернышевского, где движение двустороннее, причем по левой стороне навстречу машинам идут исключительно троллейбусы. Я же мчался по встречной троллейбусной линии. «Запорожец» мой никогда, наверное, ни до, ни после не развивал такой скорости, я на нем буквально въехал на перрон. Поезд тронулся, Виктор хлопнул дверью машины и догнал поезд, а мы уже бросали ему в последний вагон гибкие пластинки, зубные щетки... Потом где-то с полчаса я не мог ехать, у меня начали дрожать руки-ноги, мне вдруг стало страшно. Для «Запорожца» это был рекорд — сто двадцать—сто сорок в час! Но Витя успел на свой спектакль «Принц и нищий».

     Он опаздывал всюду. Часто успевал в последнюю минуту или... не успевал. Но как-то не очень переживал по этому поводу. То, что мне казалось вопиющим — опоздать на концерт, для него было легко объяснимо: «Ну, я стригся, дело важное». Пусть опоздал, но после концерта он мог остановиться в фойе и для нас с Мариной, для гардеробщиц дать еще один концерт. Как-то стал в такой обстановке объяснять мне, что он владеет еще десятком разных голосов, но не знает, что с ними делать, как подойти, потому что его герои поют на иностранном языке, и как тут сделать пародию, как написать слова? «Ну, кого ты можешь показать?» — спросил я. И он стал делать Анну Герман, петь «Эвридики» абсолютно точно и до страшноты похоже. Потом — Робертино Лоретти, замечательно показал Тома Джонса, Мирей Матье. Я стал думать, как это сделать, почти ничего не придумал, но тем не менее что-то все-таки предложил: как бы польский, как бы французский язык... Помню, первая фраза у Матье была: «Держу пари», были там и другие слова, которые могли сойти за французские, например, «тужурка». И он даже исполнил это в радиопередаче «Доброе утро».

     С этой передачей связан один забавный случай. В то время в любых программах должен был быть худсовет. Все, что могло выйти в эфир, должно вначале пройти художественный совет, на заседание которого Чистяков, естественно, опоздал. Собрались важные люди, деваться было некуда, пришлось петь мне. Я исполнил все пародии за него. Все приняли, и он затем пропел все это в эфир без худсовета. А дальше, спустя немного времени, мне раздался звонок. Женский голос представился, сказав, что это звонит редактор «Голубого огонька» Мария Викторовна Успенская. Я знал ее и стал внимательно слушать. Она объяснила, что они сейчас готовят «Огонек», и она хотела бы, чтобы я написал новые пародии для Чистякова. А незадолго до этого у нас с Витей вышел довольно принципиальный спор: я говорил, что ему нужно понемножку с пародиями не то чтобы заканчивать, но делать это реже, и нужно заниматься чем-то другим. Я был старше его на семь лет и как старший товарищ взял на себя миссию воспитателя, постоянно его учил. И он принимал эту роль ученика, слушал меня внимательно. У меня была мечта глобально заняться мультипликацией, я говорил Вите: «У тебя такие колоссальные возможности, тебе надо озвучивать мультипликационные фильмы, это интереснейшая работа, где есть театральные образы, простор для фантазии». Он соглашался со мной. Я его специально пригласил на студию «Союзмультфильм», где он дал блестящий концерт, покорив режиссеров, сценаристов, всех присутствовавших. Был грандиозный успех, десятки режиссеров записали его телефоны, взяли его имя на заметку. Я в какой-то степени чувствовал себя его продюсером, мне эта роль нравилась. Вскоре произошла встреча Виктора с Алексеем Рыбниковым. Я написал пять песен для мультфильма, Рыбников сочинил музыку, и Витя даже эти песни записал. Правда, это была демо-запись с оркестром Гараняна. К сожалению, мультфильм так и не состоялся. Запись же вышла в журнале «Колобок», а потом и отдельной пластинкой..

     Так вот, я возвращаюсь к телефонному разговору с Успенской. Когда она попросила написать меня для Чистякова пародии, то я, естественно, сказал: «Не кажется ли вам, Мария Викторовна, что вы безжалостно эксплуатируете артиста, чтобы его выжать как лимон, а потом выбросить? Нельзя же любую передачу затыкать им, нельзя в таких количествах Чистякова показывать! Он ведь уникальный артист, его нужно использовать в определенные моменты: может быть, в новогодний «Огонек», два или три раза в год. Это должно быть чудо! А когда это чудо ежедневно, по всем юбилеям, по любому поводу, то оно быстро девальвируется, и вы сами его портите». Редактор телевидения не соглашалась: «Ну почему вы так? Мы сделаем новые пародии. Каждый раз ведь можно удивлять поновому. Вот можно сделать Андрея Миронова, Миронову и Менакера — такую тройную пародию». Я отвечал, что этот номер мне Виктор показывал, но, к сожалению, он у него не готов, пока не очень получается. «А вот Рина Зеленая — почему бы ее не показать». Я ответил: «Что касается Рины Зеленой, то тут уже я не готов, потому что могу только поэтические пародии писать». Она сказала: «Я чувствую, что вы Относитесь к нему прямо как к своему сыну, вы его наставник. И я все хотела спросить у вас, извините, может быть, за нескромный вопрос, но у нас в редакции говорят, что Чистяков Витя — гомосексуалист... Это правда? Действительно ли он голубой?» Я взорвался: «Да с чего вы взяли? Ничего подобного! Он женат. И если на то пошло, то у него и любовница есть» — Да? А кто? — «Я не могу вам сказать — кто!» Она не унималась: «Да вы не бойтесь, мы с ним близкие друзья, и вообще я никому не передам». И тут я, как говорится, раскололся и назвал имя одной известной тогда певицы. Разговор еще долго продолжался, и затем мне Марина Викторовна сказала: «Мы бы хотели пригласить не только Виктора, но и вас, Юрий! Вы могли бы почитать свои басни». Я ответил, что мои басни предназначены для более узкого круга, и вообще я удивлен: откуда вы знаете про мои басни? «Витя рассказывал, что у вас есть совершенно потрясающие басни». Я объяснил, что я как-то не готов к этому. Тогда мне редактор ЦТ и говорит: «Знаете, раз вы считаете, что Витю лишний раз не стоит показывать, то, может быть, вы еще и споете? Хорошо было бы сделать такой номер, что автор еще сам и поет».

     И только в эту секунду, по прошествии сорока минут разговора, я понял, что говорил... с Чистяковым. Поняв все, я замолчал надолго, а потом сообщил, что я согласен спеть, но только при условии, что Чистяков напишет стихи. Тут я положил трубку, а он, по-моему, довольный розыгрышем, «захрюкал»...

     Мне же стало дурно. Я был весь красный. Бросился к жене: «Случилось непоправимое! Скорее едем! Я все рассказал, я такого наговорил, и это был Витя!» Стал лихорадочно перебирать, что же я ему наговорил? С одной стороны, он должен понять, что я его люблю, с другой — я что-то выдал, проще говоря, натрепался. Ну зачем было говорить про любовницу, хотя это было в каких-то кругах известно, но мне-то зачем об этом было болтать? Я, как сумасшедший, прокручивал наш разговор. Зачем было говорить про то, что у него не получается, что он какие-то пародии неудачно, плохо делает? И так далее. Причем ведь разговор длился так долго. Он отходил, то есть она отходила, закурить: «Как я люблю Витеньку! И вообще он такой незащищенный, милый! Неужели это правда, что про него говорят всякие гадости?»

     К этому моменту Витя был уже в Москве, жил в общежитии Театра Гоголя. Я примчался туда, страшно волнуясь, боясь, что он может обидеться. Получалось, что я способен растрепать какие-то доверительные вещи. Но мы бросились друг другу в объятия, расцеловались, с его стороны не было ни малейшей обиды, мне показалось даже, что наоборот — этим розыгрышем меня проверил и оценил, что я на его стороне. Кстати, в этом разговоре он меня еще провоцировал тем, что обещал заплатить самый большой гонорар. И я очень гордился, что велеречиво сказал фразу: «Для Чистякова я пишу бесплатно!» Этим я вроде как реабилитировался. Может быть, я бы и не отказался от гонорара с телевидения, но в тот момент почему-то я сказал именно так.

     — Как тогда строились ваши финансовые взаимоотношения?

     — Ни одной копейки я никогда не получил за эти пародии. Тогда вообще были приняты несколько другие отношения. Например, Муслим Магомаев записал у нас вторую серию «Бременских музыкантов». Вити не стало, у нас не было исполнителя, с Анофриевым мы разругались, и тогда пригласили Магомаева, потому что я слышал, как Муслим делает пародии. Мало кто знает, что у него даже вышла в «Колобке» пластинка пародий. Магомаев один к одному делал голосовые пародии, например, на Полада Бюль- Бюль Оглы, Шаляпина, на другие мужские голоса. И вот Муслим, записав наших «Бременских музыкантов», отказался от гонорара, сказав, что он сделал эту запись из дружбы, сам получил удовольствие, не работал, а просто кайфовал. Так и для меня в работе с Чистяковым главным была дружба, кайф, и мне неудобно было за это гонорар получать. Да и эти пародии, если их прочитать глазами, наверное, были очень слабы, сиюминутны, они работали вместе с голосом, с его образом. Мне заранее была известна мелодия, был известен номер. Если это Зыкина, то «Издалека долго течет река Волга», если Полад, то «Быть может, ты забыла мой номер телефона, быть может, ты смеешься над верностью моей...» Менялись лишь даты, темы...

     Когда я в смятенных чувствах приехал к Вите в общежитие, он не только простил меня, но еще и познакомил с артистом Театра Гоголя Гарри Бардиным. Я приехал, по-моему, часов в двенадцать ночи, может быть, в час, у них там жизнь начиналась не раньше одиннадцати-двенадцати. В этот раз мы тоже просидели всю ночь, и до семи утра наперебой одну-две истории рассказывал Чистяков, одну-две байки — Бардин. И почему-то тогда все эти смешные случаи были связаны с похоронами. Это был невероятный сюрреалистический вечер. Их приметливый глаз даже в этой ситуации мог замечать какие-то смешные вещи, это был черный юмор, но юмор высокого качества.

     — Юрий, почему вы агитировали Виктора из Ленинграда уехать?

     — Агитировали и сагитировали. Я в то время был членом художественного совета «Союзмультфильма», у меня вышли подряд песни «Антошка», «Чунга-Чанга», «Бременские музыканты», готовилась вторая серия «Бременских» и «Голубой щенок». Я получил какие-то звания за «Антошку» и «Бременских». В общем, внедрился в «Союзмультфильм», там со мной считались, я всех знал. Кроме того, мы с Василием Ливановым задумали сделать для Чистякова спектакль «Тетка Чарлея» и предложили главному режиссеру Театра Гоголя Борису Голубовскому осуществить этот проект. Я сам когда-то в самодеятельности сыграл тетку Чарлея и вообще был склонен играть женские роли, но мои опыты так и остались на любительском уровне, а Витя все это гениально делал.

     Виктор хотел пойти к Любимову в Театр на Таганке. Через знакомых мы обратились к Любимову, но Виктор поставил условие, что он пойдет в Театр на Таганке вместе с женой, на что мэтр возразил, что условия ему нельзя ставить: «Чистякова беру, без всяких проб, просмотров, а жену — нет!» Витя же категорически отказался даже попробовать встретиться с Любимовым, чтобы поискать компромиссный вариант. Я обратился еще в несколько театров, затем попросил моего соавтора, композитора Евгения Крылатова, который много работал с Голубовским, попросить этого режиссера взять в Театр Гоголя Чистякова с женой. Тот, не задумываясь, согласился.

     Чистяковы хотели обменяться, причем квартиру даже поменяли в район Белорусского вокзала, не успели только оформить все документы и переехать. Наташу, по-моему, даже ввели в какой-то детский спектакль в Театре Гоголя, а Витя очень не хотел вводиться. Хотел сразу появиться в звездной роли. Я тоже мечтал сделать такой спектакль, где бы можно было развернуться, тем более что со студенческих времен у меня остались не только воспоминания о своей роли, но еще и песни, написанные специально для «Тетки Чарлея». Я очень любил эту пьесу, а Витя раньше не знал ее, но, когда прочитал, тоже загорелся.

     — Многие его питерские знакомые утверждают, что Виктор уехал из Ленинграда из-за того, что у него не складывалась судьба в Театре Комиссаржевской, что если бы там к нему относились иначе, то он бы не рвался в Москву. Вы же, Юрий, предлагаете несколько иное истолкование событий.

     — Я уверен, что все версии будут по-своему правильные и уместные. Естественно, я говорю со своей позиции. Но действительно, Витя очень страдал от своей ситуации в ленинградском театре. Хотя спектакль «Принц и нищий», где он играл, получил какое-то звание на театральном смотре, но мне казалось, что это был средний спектакль, а других ролей у него в этом театре фактически не было. Он переживал, Агамирзяна не любил, считал его режиссером бесперспективным, совсем не верил, что тот даст Чистякову развернуться.

     Бытовало мнение, что он как актер драматический — средний. Посмотрев «Принца и нищего», я был тоже склонен присоединиться к такому мнению. В Москве Виктор получал возможность выйти из заколдованного круга. Моим вторым «я» всегда было продюсерство, могу похвастать, что на этой ниве у меня есть ряд открытий. Например, целиком и полностью мое -открытие — Гарри Бардин. Я ему всю карьеру помог выстроить, нынче у него несколько призов крупных международных конкурсов мультипликации, он автор многих киносценариев, а началось все с того, что я предложил его вместо себя в авторы «Дон Жуана» для Театра Образцова, куда пригласили поначалу меня и Ливанова как авторов «Бременских музыкантов». Так вот, Гарик не только стал автором и режиссером этого спектакля, который идет до сих пор, но Образцов впоследствии даже предложил ему стать своим наследником. А началось с того, что Бардин был второразрядным артистом далеко не лучшего театра.

|Назад| |Чистяков| |Концерт| |Фотографии| |Далее|

ГОСТЕВАЯ КНИГА

ПОЧТА

---